Шутов повзрослел, остепенился, даже стал отцом. На троих отпрысков Георгий не жалел ни времени, ни сил. В учебном заведении, где он преподавал, его давно называли Георгием Викторовичем и очень уважали за опыт, ответственность и особенно, за его искреннее желание делиться с молодёжью тайнами актёрского мастерства. С возрастом он научился в конфликтных ситуациях не повышать голоса и всегда обращаться к оппоненту вежливо, на «вы» и аргументировать. Если в споре он оказывался не прав, то признавал ошибку и старался исправить. Этакий благородный отец семейства, хороший человек и опытный педагог. В целом артист Георгий Шутов производил впечатление солидного человека.
Георгий Викторович давно осознал несовершенство человечества и не питал надежд изменить что-то в мире. «Пусть каждый живёт как может, лишь бы большого зла не делал да не нарушал закон», — размышлял он. Сам же старался вести себя «правильно». Слово «правильно» Георгий перенял от матери, которая так определяла позицию человека, живущего, по её мнению, в соответствии с правилами нравственности. О ком-то она говорила, что это человек «правильный», что означало, что маме он нравится. Себя Шутов считал «правильным» или «почти правильным».
Молодость казалась ему сном или наваждением. Он толком ничего не помнил о ней, ему казалось, что таким, как сейчас, он был всегда, разве что без седины в волосах да без небольшого животика. Иногда в его воспоминаниях всплывали образы из прошлого, какие-то лица, фамилии, но это словно бы его не касалось. Будто он прочёл в книжке или увидел в кино события чужой жизни.
Младшая дочь, которой было уже двенадцать, как-то спросила его:
— Папа, а ты всегда был таким правильным?
Она была знакома с этим словом, как и со словом «ответственность». Ещё когда она была маленькой, лет трёх-четырёх, папа Гоша попросил её подержать пакет с конфетами, пока он будет расплачиваться в кассе магазина.
— Не уронишь? — спросил отец.
— Не улоню, — ответила дочь и тут же отвлеклась, выпустила из ручонок пакет, который упал на грязный пол.
— Лёля, ты безответственная! — строго сказал родитель, вызвав улыбку кассирши. Когда девочка подросла, то стала обижаться, если папа порой называл её безответственной — она тоже старалась быть «правильной». На её вопрос, всегда ли он был таким, отец отвечал:
— Всегда.
Однажды на электронную почту Георгия Викторовича пришло письмо от Кошкина — старого приятеля, живущего в Санкт-Петербурге, где когда-то жил и сам Шутов. Много лет от Кошкина не было вестей, и казалось, что и сам он — плод воображения, как и прошлая Гошина жизнь в Ленинграде, как тогда назывался Санкт-Петербург.
И вдруг пришло это послание. Кошкин писал, что случайно узнал е-мейл Шутова в учебном заведении, где они когда-то вместе учились. Георгий несколько лет назад вёл переписку со своим бывшим вузом, чтобы получить дубликат утраченного диплома – так адрес его почты там и оказался. Теперь вот Кошкин был безумно рад, что удалось написать давнему товарищу письмо и вспомнить молодость.
Иван, как звали Кошкина, писал, что стал художником, даже выставлялся за рубежом. Его жена, которую Шутов смутно помнил ещё студенткой, родила дочь Дашу, а сама стала федеральным судьёй. Со слов Ивана: «…она приходит с работы, как с поля боя — злая, уставшая, просто комок нервов. Будешь тут нервным, если учесть, что Санкт-Петербург порой называют Расчленградом. Любимое дело местных душегубов — разделать тело убиенного на части и вынести незаметно на помойку или выбросить в Фонтанку. Вика говорит: «Дайте мне утихнуть» – и только через некоторое время «превращается в человека», после чего может сесть поужинать. Дочь окончила институт, работает. Получает мало, но любит путешествовать по стране и миру. В этом ей помогает мама — судьи хорошо зарабатывают».
Дальше Кошкин рассказывал, что сам перебивается случайными заработками от продажи картин. Удалось продать — деньги есть, не удалось — живёт за счёт семьи. Домашние готовы содержать художника, потому что он много работает и часто одаривает живописными работами всех знакомых и родственников. Его подарки ценятся, так как существуют в единственном экземпляре и заряжают творческой энергией, поэтому семья гордится своим отцом и поддерживает его морально и материально. В конце послания Кошкин вспоминал их общую молодость и рассказывал совсем уж несуразные вещи про самого Шутова, в реальность которых нынешнему наставнику студентов и почтенному отцу семейства трудно было поверить.
Один из фрагментов письма был таким: «С того момента, как ты в общаге присел рядом — когда я впервые в гостях у девчонок сидел этаким диким зверьком, всего боялся и не знал, как себя вести, мучился внутренним мандражом — и несколькими фразами дал понять, что я среди своих, чем „прописал“ меня и вышиб пробку зажима, ты, наверное, не представляешь, как я тебе был благодарен. Ты мне как брат стал, старший причём. А меня учили уважать старших. Ну, и ты тогда был в авторитете в театральной студии института, и все участники были от тебя в восторге. Света Ладошкина мне все уши прожужжала, какой ты крутой и великий человек, а я верил каждому её слову. Лучинский с большим пиететом о тебе отзывался. Нинка Похабова загадочно улыбалась и закатывала глаза, когда мы говорили о тебе. А Валик Тарасюк, царствие ему небесное, рассказывал мне в подробностях истории про то, как раньше Гоша Шутов ещё был не в студии, а только пил: набухается, бывало, наденет на голову красную вязаную шапочку и ходит по общаге. И какая дверь ему не понравится, то одним ударом её вышибает, врывается в комнату и, глядя на замершую публику, сурово спрашивает: „Ну что, п..диться будем или как?!“
Я, широко распахнув глазёнки, замирал и спрашивал: „Да ну?!“ А Валик, насладившись эффектом и огладив усы, говорил: „Да-а-а“. И Саныч ему вторил: “Да, так и быво…“ (Саныч, кстати, звук „л“ до сих пор плохо произносит.) Я: „А дальше что было? “ Валик не спеша затягивался сигаретой и продолжал: „А дальше, если никто не дёргался, Гоша уходил прочь и никого не трогал…“ Я: „А если кто-то всё-таки дёргался? “ Валик: „Ну, тогда начиналась жестокая драка, Гоша-то под алкоголем боли не чувствовал, он рожи всем разбивал, бывало, у него руки по локоть в крови были! “
Тут я не верил и возражал: „Да нет, не может такого быть! Как-то это чересчур жестоко, не похоже на Гошу“. На что Валик сварливым голосом меня спрашивал: „У тебя кровь из носу когда-нибудь шла? “ –«Ну, шла…» – „Вот, а ты видел, сколько её вытекало? Представь, если несколько носов разбить, она же брызгает ещё как! Измазаться запросто можно! А Гоше тоже что-нибудь разбивали, да он боли не чувствовал…‟ Я Валика спрашивал: „Так что, Гоша всегда рукава засучивал, когда шёл бить людей?‟ Валик удивлялся: „Почему?‟ Я ему: „Ну, ты же сам говоришь, что он по локоть в крови измазывался‟. Валик уже терял интерес, с досадой махал рукой, мол, иди ты, надоел! А я потом долго представлял эти драки в стихах и красках, причём у меня совершенно не возникало негативного отношения — ну, ты же свой, и вообще мне представлялось что-то вроде битв трёх мушкетёров, но в память въелись эти истории прочно. И ты был вроде Рембо, что-то такое».
Прочтя письмо, Георгий Викторович начал нервничать, что-то смутно припоминать, но до конца этим историям не поверил: «Наверное, всё-таки это легенды, ведь в институте я был человеком заметным, не вылезал из театральной самодеятельности, был „заслуженным артистом вуза‟, и студенты даже дали мне прозвище — Трагик».
Шутов решил расспросить супругу: было или не было — ведь она жила в той же общаге на улице Стахановцев. Тогда они ещё не были женаты.
Жена, кажется, помнила всё очень отчётливо. Наверное, получила сильные впечатления от поведения своего будущего мужа.
— Да, — сказала строго она, — то, что пишет Кошкин, очень похоже на правду. Обычно всё начиналось с какой-нибудь праздничной студенческой попойки. Сначала пили чинно, говорили тосты, танцевали. Потом, когда выпивали много, у тебя стекленели глаза, ты становился похожим на сумасшедшего. Медленно снимал с себя прямо за столом верхнюю часть одежды — футболку, рубаху или какую-нибудь майку. Так же медленно лез под кровать, вытаскивал чемодан, открывал его, доставал и натягивал на себя красную шапочку с помпоном. Но как только шапочка оказывалась у тебя на голове, ты выскакивал в коридор и с воплями убегал в неизвестном направлении.

Дверь была открыта, и было видно, как периодически ты пробегал то в одну, то в другую сторону, размахивая руками и издавая нечленораздельные возгласы.
— Но бил ли я кого? — тревожно продолжал расспросы Георгий.
— Насчёт этого не знаю, но иногда приходил в синяках и ссадинах. Было полное ощущение, что били тебя, — отвечала супруга.
Полученные ответы не удовлетворили Шутова, и он решил расспросить о жизни в общежитии своего старого товарища (учились в одной группе), живущего в Подмосковье. Написал ему электронное письмо и вскоре получил ответ.
Друг Токарский писал: «Красная шапочка действительно была. Получил ты её в обмен на фетровую шляпу, отданную студенту старшего курса Валерьяну. Родом он был из Белоруссии, то ли из Мозыря, то ли из Гомеля. Мы все вместе ездили в экспедицию на реку Пур, что впадает в Тазовскую губу на Крайнем Севере. У Валерьяна была красная шапочка, у тебя — шляпа (неожиданный выбор головного убора для тундры), но Валерьян постоянно просил её поносить, потому что она очень шла к его цыганской физиономии. Это отмечали все в экспедиции. Кончилось тем, что депутация из студентов-практикантов настоятельно попросила тебя подарить шляпу Валерьяну. Ты не отказался, а он отдал тебе взамен свою красную шапочку. Почему потом в глубоко изменённом состоянии сознания ты натягивал её на себя и как ненормальный носился по длинным коридорам общежития, не знает никто; но это случалось почти всякий раз, когда мы напивались.
Запомнился случай, когда ты по просьбе того самого Валерьяна вызвался пригласить на банкет, который уже дошёл до предтерминальной стадии, девушку Люду из нашей группы, жившую в общаге на другом этаже. Люда приехала учиться в Ленинград тоже из Белоруссии, то ли из Барановичей, то ли из Осиповичей — и это Валерьяна очень бодрило. Ты ушёл, мы продолжали пить. Через некоторое время ты появился очень возбуждённый. Вместо голубой дырчатой кофты-поло у тебя на шее остался только воротник. Самой кофты не было, а на лбу вспухла огромная шишка.
‟Люди, меня побили!„ — заявил ты обречённо, но с вызовом. Все, кто сидел в комнате, в едином порыве бросились к дверям и исчезли. Никто не спросил, кто побил, за что, где найти обидчиков. Все просто очень воинственно убежали и, что интересно, больше не появились — растворились в бесконечных коридорах общежития.
Сам я плохо помню. Мы бежали куда-то, нигде никого не встретили, начали уставать — водки выпили много, побегай-ка в таком состоянии. Потихоньку кто-то отпадал от мчавшейся группы, команда редела. Как я оказался у себя в комнате — не помню. Как лёг спать — тоже не помню. Проснулся утром с головной болью и чувством незаконченного дела. Но вот Люда, за которой ты ходил по просьбе Валерьяна, рассказала позже, что же произошло в реальности.
Пьян ты, Гоша, был настолько, что перепутал номер комнаты девушки и стал стучать в соседнюю дверь. В этой комнате жили спортсмены. Один из них, двухсоткилограммовый метатель ядра Чудилов, высунулся и сказал тебе, что никакой Люды у них нет, иди, мол, отсюда.
Видимо, не удовлетворившись ответом, ты стал стучать с усиленной энергией. Из соседних комнат стали выглядывать любопытные. Среди них была и Люда, правда, ты её не заметил. Огромный Чудилов в цветных трусах (похоже, он собирался спать) выглянул из комнаты, молча оттолкнул тебя и снова закрыл дверь. Ты стал долбить ещё яростнее. Чудилов выскочил и кинулся на тебя с кулаками, но ты увернулся и побежал прочь по коридору.
За тобой, матюгаясь, бежал метатель ядер, но заметив, что из открытых дверей народ с изумлением наблюдает за ситуацией, остановился и побрёл восвояси. Тут ты быстро догнал его и от всей души влепил пенделя по цветным трусам. Жуткий вопль огласил общежитие! Чудилов бросился в погоню, изрыгая проклятия, и Люда потом рассказывала, что ей было страшно представить, что он сделает с тобой, если догонит. Но он не догнал. Во время бега Чудилов немного успокоился, пришёл в себя и, видя любопытные взгляды, устремлённые на его трусы, застеснялся и решил было вернуться в комнату. Однако ты, как чёртик из табакерки, выскочил откуда-то и снова дал ему пинка. И вновь трубный рёв раненого слона, погоня по коридорам общаги, высунувшиеся, кажется, из всех дверей головы, кипиш и ристалище.
В общем, спортсмен, получив несколько раз под зад и осознав, что поймать тебя не сможет, пошёл на хитрость. Он вернулся к себе в комнату, где его товарищи, возбуждённые происходившими событиями, давно расстались со сном и готовы были все вместе противостоять наглому Трагику. Посовещавшись, они сделали вид, что легли спать, и, когда ты подошёл к их двери и собрался в неё колотить, быстро её распахнули и втащили тебя в свои апартаменты, где и набросились с кулаками всем кагалом. Есть версия, что спортивный менталитет не дал им сообразить включить свет и лупили они в темноте больше друг друга, чем тебя. В конечном итоге, ты пострадал не так уж и сильно, да ещё сумел вырваться, добраться до своих, то есть до нас, и позвать на помощь. Однако кофту твою спортсмены разорвали на куски, и кому-то даже удалось стукнуть тебя по лбу».
Ореол солидного человека, коим считал себя Шутов, таял в его собственных глазах. Тут ещё Саныч (товарищ по театральной студии) подсуетился и рассказал в письме, как он, Гоша, воевал с председателем студенческого совета Господарченко. Этот тип считал себя главным начальником: он проводил рейды по комнатам с целью пресечения алкогольных вечеринок, и устраивал засады на вахте на тех, кто пытался пройти в общагу без пропуска. В общем, наводил порядок, как мог. Часто студенты, забывавшие пропуска, выслушивали его гневные отповеди и даже хамские сентенции, вроде того, что они занимаются любовью друг с другом и поэтому пропуска взять с собой забывают. Он грозился в следующий раз вообще не пустить в общежитие, мол, ночуйте на улице, если такие недисциплинированные.
Однажды он своими угрозами и пошлостями довёл до слёз девушку, которая нравилась Шутову, а впоследствии стала его женой. Сан Саныч рассказал следующее: «Ты, Гоша, тех, кто обижал дорогих тебе людей, считал своими врагами и ждал только случая поквитаться. Случай не мог не представиться. Встретившись с Господарченко в туалете, ты что-то ему сказал. Он, видимо, ответил. Дальше произошла схватка, в результате которой ты пытался окунуть голову председателя студсовета в унитаз. Когда я заглянул в туалет, услышав крики, ты уже сцепился с ним не на шутку и всё повторял: „Я научу тебя, урод, уважать девушек!‟ Набежали другие люди, вас расцепили, причём было ощущение, что если бы бой продолжался, то Господарченко мог бы тебе и навалять. Он парень здоровый был и, кажется, тогда на тебя обиделся».
Вот так в одночасье разлетаются на куски представления человека о собственной значимости и серьёзности. Позабыл Георгий Викторович, как жил в юности, — так ни с того ни с сего напомнили! Теперь вот начали всплывать совсем неблаговидные эпизоды безудержного студенческого веселья в виде употребления спиртных напитков.
Например, как после выпускного вечера проснулся он у себя в общаге на пятом этаже в постели, пахнувшей — нет, вонявшей — одеколоном до тошноты. Вся голова в шишках, а на лице следов побоев нет. Главное же в этой ситуации, что проснулся в абсолютном беспамятстве. Вернее, помнил только, как приехали в ресторан на Большеохтинском проспекте, сели за столы… и всё. Дальше — утро в пропитанной одеколоном кровати, головная боль и тошнота.
Через некоторое время пришли Гошина девушка и Токарский. Они рассказали, что напился Гоша до лежачего положения, и на верхний этаж общежития его кантовали здоровенный однокурсник Юзеф и маленький Вован, причём тоже пьяные. Юзеф тащил за ноги, а Володя — за туловище, при этом поднимали по лестнице ногами вперёд. Володя, не выдерживая темпа движения, периодически ронял тело, Юзеф же этого не замечал и, как танк, упорно тащил Гошу вверх по ступенькам, и только голова стучала о них, болтаясь из стороны в сторону.
Эта дружеская помощь наградила Георгия шишками на голове, а запах одеколона был вызван идеей Токарского натереть невменяемого Шутова чем-нибудь спиртосодержащим, чтобы не помер. Ничего, кроме одеколона «Олимпийский», не нашлось. Товарищи обильно полили обездвиженное Лёшино тело и, как могли, растёрли его. Вся комната провоняла спортивным парфюмом, а постель и кровать пропитались этим запахом навсегда.
Воспоминания всколыхнули душу преподавателя театральных дисциплин Георгия Викторовича Шутова, он пошёл в магазин и купил бутылку водки, чтобы заглушить неожиданно обрушившуюся на него тревогу и недовольство собой. Вот ведь какой он был неправильный человек в юности: пил, матерился, устраивал драки, пугал первокурсников воплями в общежитских коридорах. Нехороший человек, а его сегодняшняя солидность и ответственность — одно очковтирательство. А может, время прошло, и Шутов просто стал сытым, успокоился, задремал наяву.
Один знакомый молодой офицер когда-то давно сказал ему, что каждому человеку надо перебродить, как вину. Когда брожение закончится, наступит стабильная социально адаптированная жизнь. Вот она и наступила. Может, действительно так? Молодость человека — это одна жизнь, а зрелость — совсем другая, и порой кажется, что между собой они не связаны.
Нет, всё-таки, чтобы быть объективным в общении с собственными детьми и учениками, юность забывать нельзя, иначе останется один мрачный ригоризм, как у Льва Николаевича Толстого в старости. Так размышляя, Георгий Викторович допил бутылку водки и лёг спать. Утром, двадцать пятого января, в День студента, он отправился в учебное заведение, надев драные джинсы и футболку с надписью «I'm a fool».