В театре давали вечернее представление. Шла какая-то заунывная пьеса на патриотическую тему — то ли «Пока бьётся сердце», то ли «Синие кони на красной траве», то ли ещё что-то подобное… Скучно было на сцене, скучно было в зале. За кулисами нервно ходил актёр. Звали его Георгий Шутов. Он был высокого роста, худощавый, в повадках — некая интеллигентская вялость; грустные голубые глаза, кудрявые светлые волосы. Видно было, что молодой человек очень мается. Он готовился к выходу на сцену в двухминутном эпизоде и ждал своей реплики.
Незадолго до начала спектакля у него вышел конфликт с директором. Георгий провёл знакомого на спектакль бесплатно, по дружбе. Кто-то сообщил об этом руководителю. Тот очень возмущался и кричал:
— Театр — это не общедоступное место! Это место, за вход в которое нужно платить!
Георгий возражал, утверждая, что даже в императорском Александринском театре артисты имели право на два бесплатных места на спектакль с их участием. Директор вопил:
— Не верю! — и обещал лишить Шутова премии.
Актёр ходил за сценой, ожидая выхода, и мысленно продолжая разговор с начальством: «Я объяснял знакомому, что не надо ходить на этот спектакль, а он говорил, что, может, больше никогда не увидит на сцене старейшего артиста, легенду и лауреата, мол, девяносто лет — не шутка. Как можно отказать такому ценителю искусства? Он хотел приобрести билет, я же посчитал, что тот, кто искренне уважает наш театр, должен ходить на спектакли бесплатно, как свой, тем более что свободных мест в зале полно. Было бы хорошо, если бы наше начальство так же уважало актёров…»
Надо сказать, что уже четыре года Георгий играл только в эпизодах. Задвинули его из-за того, что отказался репетировать с идиотом-режиссёром (отчего в театре встречаются нездоровые постановщики — актуальный вопрос к психиатрам) какую-то комедийную пьеску. Причиной отказа была реальная травма ноги, полученная на сцене, но руководство обиделось.
В мыслях Шутов объяснял директору, что с актёрами так нельзя: у творческого человека душа ранимая, чувствительная… Одет Георгий был в бутафорскую полицейскую форму. В бутафорскую — потому что ни в одной стране не нашлось бы такого мундира. Форма представляла собой собирательный образ не то военного, не то жандарма, не то капельмейстера.
Со сцены послышалась реплика: «Один, два, три, четыре, пять... — Пока шёл счёт, казалось, можно было заснуть. — Шесть, семь, восемь, девять, десять, аут!» Потом раздался свисток.
Шутов решительным шагом вышел на сцену. Его реплика была весьма необычна. Наверное, драматург ночей не спал, чтобы её придумать. По пьесе полицейский должен был спросить: «В чём дело? Кто свистел?» Когда же выяснялось, что это состязание по боксу, то должен был помочь унести спортсмена, находящегося в нокауте, в медпункт. Но всё пошло не по сценарию.
Почему-то задумчивый «Полицейский» вышел на сцену и, обращаясь к актёрам раздражённо произнёс: «Послушайте, может, хватит п..деть?!» И, не оказав полагающейся помощи лежащему на полу «спортсмену», развернулся на сто восемьдесят градусов и ушёл за кулисы.
На сцене возникла пауза. Исполнители одеревенели. Нужно было как-то выкручиваться. Впервые с начала спектакля актёры начали испытывать живые эмоции. «Спортсмен» принялся потихоньку уползать со сцены, будто бы он в полубессознательном состоянии стремится покинуть место фиаско.
Пожилой актёр (именно на него пришёл посмотреть Гошин любитель театра), стоящий в дальнем углу сцены, ничего не понял. Он играл в этом спектакле с первого дня — больше четверти века, слышал плохо, мысли его текли по давно заданной схеме. Многие его партнёры по премьере уже ушли в мир иной. В душе его царили сумрак и апатия. Он догадался, что произошла какая-то накладка, поэтому бодрым голосом сыграл сцену, как ни в чём не бывало, обращаясь к другим действующим лицам.
Артист помоложе, стоявший ближе к «полицейскому», понимая, что зрители слышали то же, что и он, просто закрыл лицо газетой. В свой выход на сцене появился ещё один исполнитель, незнакомый с ситуацией, он произнёс реплику, пожилой ответил — и действие пошло своим чередом, как шло много лет подряд.

Шутов, у которого в конце спектакля была ещё одна сцена, отправился в гримёрку и стал переодеваться в обычную одежду. Гримёрка находилась на втором этаже в самом дальнем конце коридора. В ней на пятерых актёров было три стола с зеркалами, два стула и небольшая скамеечка, непонятно откуда взявшаяся, но дававшая возможность посидеть двоим, если стулья заняты. А пятый, как правило, самый молодой актёр, обычно сидел на подоконнике. По неписаному закону театра, в этой комнате места отводились наименее ценным членам труппы. Помещение было маленькое, и главное — отсюда до сцены добираться было далеко. Особенно нервировало, если актёр неожиданно слышал по трансляции свою реплику на выход: ведь пока он нёсся, сметая всё на своём пути, со второго этажа до сцены, то мог или ноги переломать, или зашибить кого-нибудь. Но были и преимущества: администрация довольно редко посещала столь отдалённый уголок, поэтому здесь можно было относительно безопасно отметить юбилейный спектакль или чей-нибудь день рожденья запрещённым в театре способом — выпить. На этом все выгоды заканчивались.
Пока Георгий натягивал брюки, в гримёрку с круглыми глазами ворвалась помощник режиссёра Валя.
— Ты что, спятил?! — с порога закричала она. Эта милая девушка, безумно любящая театр и безнадёжно влюблённая в одного актёра уже много лет, хорошо относилась к Шутову, но понимала, что такие выходки могут быть чреваты неприятностями и для неё, если она не напишет докладную на имя заведующего труппой.
Попроси её Шутов, она бы не стала «стучать», взяла бы ответственность на себя, авось никто не «накапает». Однако Гоша молча продолжил собираться и просить Валю ни о чём не хотел. После паузы помреж тревожно спросила:
— Ты зачем переодеваешься? У тебя же выход в финале!
Шутов мрачно взглянул на обеспокоенную коллегу:
— Прости меня, Валя. Не пойду я больше на сцену — не могу в этом г..не играть — ресурс выработан. Завтра подам прошение об увольнении. Извинись перед ребятами от моего имени, а то у меня сил нету. Придумайте там что-нибудь.
Гоша встал, взял сумку и ушёл из театра. Похоже, что из этого — навсегда.
На улице услышал разговор двух старушек. Видимо, они тоже покинули представление, не дожидаясь антракта, и обсуждали постановку.
Одна:
— Знаете, Анна Ивановна, эта новая драматургия заведёт театр в тупик. Использование обсценной лексики разрушает ткань спектакля.
Вторая:
— Вы абсолютно правы, Ольга Феодорцевна! Мат на сцене режет слух и оскорбляет зрителя. Хотя теперь и говорят, что без этого нельзя — современная режиссура, новые формы. Но я сама помню, как в восьмидесятые годы в Ленинградском доме актёра выступал режиссёр Анатолий Васильев...
Первая:
— Это тот, который поставил «Серсо»?
Вторая:
— Он самый. Так вот, когда он сказал, что Терехова во время открытой репетиции однажды послала его нах.., — так ползала зрителей демонстративно встали и ушли.
Первая:
— Вот и получается, что артисты ведут себя так, как зрители им позволяют!
Бабушки, вздыхая, скрылись в темноте вечернего города.